Собрание сочинений. Т. 2. Старинные рассказы - Страница 179

179

Новый исправник пошел на Кузьку с целым войском. Колья, вилы и косы против ружей оказались недействительными, а мосты были починены солдатами. Ружейным залпом смыло первый заградительный отряд мордвы — и сопротивление потеряло силу. Все же не без труда добрались солдаты до священной Кузькиной поляны, которую заслонила последняя толпа защитников. Новым и последним залпом и здесь была расчищена дорога. Добрались до избы, — но Кузьки в ней не оказалось. Апостол Григорий, по фамилии Бакулин, отказался выдать местопребывание Кузьки. Разобрали избу по бревнышкам, нашли подземный ход и в конце его — последнее Кузькино убежище: темный, сырой земляной угол, в котором, сжавшись в комочек и дрожа от страха, запрятался Кузька-бог, а в мире — Кузьма Пеляндин.

Как часто случается с властными диктаторами, Кузька оказался трусом. Защищаясь от обвинения, выдал всех, и первым своего верного телохранителя Григория, будто бы самовольно убившего исправника. Относительно девиц Кузька уверял, что он не насильничал, а действовал с полного их согласия. Богом себя не ставил, а если его таковым считали, то на то была добрая воля и глупость окрестной мордвы, а сам он, Кузька, учил их добру, воздержанию и молитвам.

И странное дело: был Кузька-бог высоким и здоровенным мужиком, умевшим расправляться и без помощи апостола Григория; когда же попал в руки начальства и высидел в тюрьме до суда столько-то времени, стал Кузька кротким, слабосильным и худым, а черная его борода поседела. Из всесильного диктатора стал мужичком-замухрышкой, никому не страшным.

В те годы суд был либерален и в делах уголовных «высшая мера наказания» не применялась. Суд постановил наказать Кузьму Пеляндина ста ударами кнута на кобыле, вырвать ему ноздри и сослать в каторжную работу. Для исполнения приговора Кузьку привезли в его село на площадь, куда сбежалась и вся мордва.

Кузьку-бога вывели на деревянный помост. Он был смирен, молчал, только поклонился народу на все четыре стороны. Послушно лег на кобылу, дал себя связать, а под кнутом выл и голосил, как самый обыкновенный человек, пока не впал в полное ослабление. Палач проделал все, что полагалось, — вырвал Кузьке ноздри и наложил клеймо. И наказание преступника, и воспитательное для народа зрелище было закончено мирно и благополучно, — и Кузьку отправили в дальнюю Сибирь.

И, однако, хитрая мордва сообразила, что не могло случиться такого дела с всесильным богом Кузькой и что в худшем случае он взят живым на небо, а начальство наказывало подставного мужичонку. С небес Кузька должен был вот-вот сойти обратно на землю, и ждали его долго, украдкой собираясь на разоренной поляне и молясь там с воем и причитаниями. Вера в Кузьку долго еще жила среди мордовского населения, и имя его вошло в легенды.

Но история Кузьки-бога поучительна не своим концом, а своим началом: чтобы стать вождем и диктатором, нужно быть несколько умнее рядовых дураков, обещать им рай земной или небесный и играть на их грубых рабских чувствах, как на вишневой дудочке. Что же до чудес — чудеса можно вырезывать из бумаги и пускать зайчиком на стенку, — остальное довершат истерические бабы обоего пола.

СИБИРСКИЙ ИГРОК

…и, посмотрев на меня не то чтобы критически, а с явным сожалением, как на занимающегося пустяками, сказала:

— Вот вы все роетесь в книгах, выискиваете печатные анекдоты про замечательных людей, а про моего деда, наверное, ничего не знаете.

Назвала и фамилию и город Екатеринбург. Людей с такой фамилией множество, а имя и отчество ниже. Весь рассказ занял минут пять, так как обоим нам было некогда. Но остальное она мне разрешила, что называется, досочинить, только без злобы, потому что ее дед был действительно замечательный чудак; кажется, о нем даже и писали что-то в исторических журналах. Сейчас таких людей больше нет. Есть судьбы сходные — людей, высоко взлетающих и низвергающихся в пропасть, чтобы взлететь опять, — но наше время придало этому характер авантюризма, деловой ловкости и коммерческого просчета. А тут просто — игрок, от природы презирающий обывательскую размеренную, разграфленную обыденность. Ну ее, в самом деле! И детей, — дальше об этом прочитаете, — так же воспитывал: сумбурно и бесшабашно. Дети выросли отличными и дельными людьми, прямыми, без душевных ужимок, широкими и свободными в житейских отношениях, сдержанными в серьезном, не падающими в несчастье. И такая же внучка — моя рассказчица, сейчас уже и сама бабушка, но живой человек и великая работница, которую знает весь грамотный русский Париж.

Не кутилой, а игроком был Марий Петрович (в святцах имени Марий нет, но уж так его звали). Игроком высокого полета — безраздумным. Не только верхисетские чугуноплавщики, а и почтенные екатеринбургские граждане ахали при рассказах о его карточных подвигах. И вообще в те времена в Сибири велась такая игра, о какой и не слыхивали югубмены парижского «Османа». В ночь выигрывали и проигрывали заводы и золотые прииски, пуды золота, своих и чужих жен и детские соски. Выиграв — наливали ванну шампанским и купали заезжую актрису, а потом, разлив по бутылкам, пили осовело и без особого вкуса. Проиграв — брались за ум и начинали «новую жизнь», пока не вывозила кривая или не пристукивала последняя незадача. Конечно, помогали друг другу выкарабкаться из крайности, потому что случиться может с каждым, а платежник за всех один и верный: заводской рабочий. Марий Петрович был среди других не хуже, а из лучших — первый на виду. Когда он появлялся за карточным столом, мелкая рыбешка отходила к сторонке и только примазывалась, играя на его счастье, а рыба красная, сгрудившись, терла бока. Начинали, по обычаю, с пустячков, кидаясь сотенными — детскими мячиками. Счастье шло вперевалку, передвигая деньги стопочками, пока не доходило до мелка; и вот тогда разгорался бой, потому что доверие было полное, да и знали каждый, кто в каком может считаться верном кредите. И уж с этой минуты мелкота попросту сматывалась. Играли же не на аглицкий манер — с каменным лицом и замаринованной вежливостью, а по-русски — с издевкой, кляня судьбу и не чуждаясь упоминания о родителях. А сибирский язык едок и образен, даже и до сей поры — поры языков смешения.

179